В дар от меня к тебе

Этой осенью депутаты рассмотрят изменения в закон о трансплантации в части родственных пересадок. Мы разыскали людей, которым уже сделаны такие операции.

Медики разводят руками: процент родственных трансплантаций у нас в стране крайне мал. В прошлом году зарегистрировали рекордно низкое число прижизненных доноров почки — почти в девять раз меньше, чем в первые годы развития нашей трансплантологии. В Палате представителей сейчас готовится к обсуждению законопроект, который расширит круг потенциальных доноров до родственников второй руки. Что такое родственные пересадки и помогут ли они исправить ситуацию? Корреспондент «Р» поговорила с врачами, реципиентами и людьми, отдавшими свои органы близким.

Возможности для безвозмездного донорства органов от потенциальных живых доноров в стране планируют расширить. Об этом нам в интервью рассказал Олег Руммо, директор Минского научно-практического центра хирургии, трансплантологии и гематологии.

«Жертвует здоровый человек»

— Олег Олегович, быть донором – это миссия почетная, но, скажите, насколько она опасная?

— Когда мы говорим о родственном донорстве, то имеем в виду, что жертвует частицу себя абсолютно здоровый человек. Это незыблемо. Главная задача любого трансплантолога — сделать так, чтобы здоровье донора не пострадало. Если на этапе обследования оказывается, что риски достаточно велики, живой донор по медицинским показаниям отклоняется. Вообще, вероятность смерти живого донора почки составляет один случай на 2—3 тысячи операций. В принципе, это не так много. Такова же вероятность у каждого из нас погибнуть в результате несчастного случая.

При трансплантации печени риск для живого донора зависит от того, какую часть органа мы берем. Если маленькую для ребенка, то риск смерти — один к тысяче. При заборе большой части правой доли печени риск для донора составляет уже один случай смерти на 500 вмешательств. Поэтому подходить к забору надо очень взвешенно и осторожно. 

Олег РУММО. Фото Юрия МОЗОЛЕВСКОГО.

— Вы не раз говорили о некотором потребительском отношении к донорству. Пациенты предпочтут ждать годы подходящего неживого донора, нежели искать его в кругу своих близких родственников…

— Подход к живому донорству на Западе и Востоке существенно отличается. На Востоке, где семьи больше, родственники жертвуют органы чаще. Там помочь своему кровному родственнику — честь. Западное общество живет другими ценностями: интересы отдельного человека возведены в апогей. Поэтому и живых доноров на Западе меньше.

Уровень развития трупного донорства еще один фактор, который определяет количество живых доноров. Страны Западной и Восточной Европы, в том числе Беларусь, США, Австралия и Канада, Южная Америка дают больше трупных доноров на миллион населения, чем восточные. Учитывая все это, мы должны определиться, какой уровень живого донорства желателен для нашей страны. Хотелось бы, чтобы он был равен Германии, Скандинавским странам, Испании, Франции, Польше. Но, к моему глубокому сожалению, такого не происходит. Живых доноров в нашей стране гораздо меньше. Было время, мы выполняли 40 трансплантаций в год, 8 из них делали от живых доноров — это 20 процентов. Позже на 202 пересадки от живого донора приходилось 27. Это тоже 20 процентов. А в прошлом году из 362 почек «родственных» было только 9. Это всего 2,4 процента, рекордно низкое количество. Притом, что все операции делаются у нас самыми современными методами. Ни один донор не имел никаких осложнений. Для сравнения: в Испании, где уровень трупного донорства выше, чем в Беларуси, количество живых доноров почки составляет 13 процентов. В странах Евросоюза — в среднем 20 — 40 процентов, в Канаде и США – 45. Тут надо оговориться, что до недавнего времени у нас было достаточно жесткое законодательство в области трансплантологии. Да, мы ограничили пул живых доноров только родственниками первой руки. Но объяснить такое ничтожное число жертвователей этим будет не совсем правильно. Есть еще и моральный компонент: отсутствие мотивации, социальное иждивенчество, желание белорусов решить свои проблемы и проблемы близких за счет государства. И это очень настораживает.

Кстати, такое положение дел наблюдается только с трансплантацией почки. Если говорить о пересадке печени, особенно маленьким детям, то ситуация кардинально отличается. Практически каждый родитель мотивирован стать донором фрагмента печени для своего ребенка, несмотря на то что операции тяжелее, а риски больше. И то, что мы сделали только 50 процентов трансплантаций фрагментов печени от живого донора, не связано с нежеланием родителей жертвовать. Они просто не подходили по каким-то параметрам.

Дело еще и в том, что трансплантация печени — жизнеспасающая операция, а пересадка почки – один из методов почечно-заместительной терапии. Более дешевый, очень хороший и эффективный, но один из методов. А у детишек с патологией печени нет альтернативы: либо смерть, либо жизнь методом трансплантации, поэтому родители очень заинтересованы.

Когда мы обсуждали изменения в законодательство 2018 года, то четко понимали: пул потенциально живых доноров надо расширять. На Западе нет такого жесткого ограничения. В 2012 году мы пошли на такой шаг, чтобы избежать нелегальных финансовых схем. Очень многие представлялись дальними родственниками, и это могло бросить тень на белорусскую трансплантологию. Сегодня эта область медицины у нас твердо стоит на ногах.

Печень способна к регенерации

— Как ведет себя после пересадки печень донора?

— У донора остается тот участок, с которым человек способен нормально жить. Печень регенерирует. Куска, который забрали, больше нет, но остальные участки печени, если не хватает оставшегося для выполнения функций, начинают расти. Клетки делятся и забирают полностью на себя функции недостающей части. Конечно, не до бесконечности. Невозможно 90 процентов печени забрать, оставив 10. Для этого существуют четкие научно обоснованные расчеты.

— Насколько тяжело восстанавливается донор?

— Это зависит от характера перенесенной операции. От того, какую часть печени забрать. Почечные доноры восстанавливаются практически сразу и выписываются через три дня. Мы используем лапароскопические технологии. При правильном подборе донора и заборе все проходит достаточно благополучно.

— Каков срок службы почки?

— Есть почки, которые служат и по 30 лет, а некоторые выходят из строя через 3 — 4 года. В среднем трупная донорская почка живет 10 лет. От живого донора первой руки — в среднем 15 лет. Это благодаря тому, что присутствует полная генетическая совместимость. Почка взята у абсолютно здорового человека. Она не страдает так, как страдает почка, забранная у человека с умершим мозгом. 

Шрам на двоих

«Второго шанса может просто не быть». Залина СУШКО – о 20 процентах печени, которые спасли жизнь ее дочери

Пятилетняя Амелия Сушко из Минска каждый год празднует два дня рождения. Девочка знает, первый – это дата ее появления на свет. А второй праздник Амелия пока не понимает, но знает, что отгадка этого дня в тонкой полоске на животике. Такая же есть и у ее мамы. «Это наш секретик», — говорит малышка так, будто участвует в заговоре. «У меня и тебя самый замечательный животик», — подыгрывает ей Залина. «У меня самый замечательный животик», — заговорщицки улыбается дочь. Второй день рождения Амелии подарили трансплантологи, когда пересадили ей часть маминой печени. 

Амелия с сестрой Миланой, мамой Залиной и папой Сергеем. Фото Александра КУЛЕВСКОГО

В два месяца ребенок внезапно пожелтел. Слиплись печеночные протоки. Девочка угасала. Залина в отчаянии спрашивала: «откуда?», «за что?». Специалисты утешали: «Причины нет. Просто так случилось. Надо через это пройти».

— Сказали, предстоит пересадка, — вспоминает с волнением Залина те дни. — У меня паника, страх. Трупный донор — это же чужое. Есть вероятность, что орган не приживется. К чему рисковать? Второго шанса может просто не быть. Даже не думала о том, чтобы не стать донором. Раз надо, значит, надо. Семья меня поддержала. Начался обратный отсчет, а мы были еще маленькие. До операции предстояло добрать вес до восьми килограммов.

Залина и Амелия лежали в соседних залах. Залине было предначертано во второй раз дать малышке жизнь. В муках физических, но еще больше — в душевных:

— Меня готовят к операции, и я вижу со стола, как в соседнем зале суетится медперсонал. Амелию еще не привезли. С ней оставался муж. У меня слезы градом. Только бы открыть глаза и узнать, что она жива. Ведь нам давали вероятность успеха операции не такую уж и высокую — 50 на 50. Когда более-менее пришла в себя, медбрат помог дойти до соседней комнаты, где лежала малышка. Было очень страшно смотреть. Такая маленькая. Вся в проводах. Подключены аппараты. Капельниц штук десять. Нас выписали неожиданно спустя недели две.

У Залины забрали 20 процентов печени. Для донора это некритично, а для малышки — полноценный орган. Через три месяца печень Залины полностью восстановилась.

— Мне было 26 лет, когда я шла на операцию, а дочке — 5 месяцев. Думаю, она страдала больше. Просто не могла об этом сказать. Первый год после операции выдался непростой. Пока выравнивался иммунитет, подхватили букет инфекций. Вновь прошли через отчаяние. Едва выкарабкались. Амелька училась второй раз ходить. Помню, ножки после инфекционной больницы были тоненькие как спички. Волосики выкатались. В бандажике завернутую постоянно на руках носили. У нас был очень долгий путь к выздоровлению.

Амелия балуется с сестренкой Миланой. По телевизору идет реклама о сборе средств больному ребенку. Малышка просит маму пожертвовать деньги. Похоже, жертвенность ей передалась вместе с материнской печенью.

— Сегодня она обычный ребенок. Смышленая, даже опережает сверстников по развитию, — мама не нарадуется дочерью.

Пуповиной мама и дочь были связаны 9 месяцев. А донорской печенью, они верят, навсегда.

— Надеюсь, мой орган будет ей как свой, – для Залины пожертвовать печень даже значимее, чем дать жизнь в родах. — Это дважды сплотило меня и ее как маму и дочку. Еще большая связь появилась. Ты рожаешь один раз, а тут — как второй. Я не представляю, если бы ее не было. Можно пережить любую боль, зная о том, что у тебя ребенок рядом и его жизнь спасли. Мы всегда будем благодарны всем, кто помогал Амелии.

Частичка родной души

«Потому что я – мама»: пинчанка не испугалась лечь под скальпель ради родного сына и отдать ему почку

Мамина почка живет в Диме уже год. И этот год живет и он. После того, как прошел по самой грани. У него было два варианта: жизнь на аппарате диализа и жизнь, свободная от мучений тяжелой почечной недостаточности.

— Мама сказала: «Ты не бойся, не переживай. Я отдам тебе часть себя», – так вспоминает Дмитрий события того времени.

Мысль о том, что можно подождать трупного донора, у родителей Димы даже не возникла. Почему?

— Потому что я — мама, — Ирина Наварич произносит эту фразу очень эмоционально. – У всех нас был такой шок. Столько всего свалилось. Жертвовать – первое, что пришло на ум. Надо было действовать. 

Дима себе спуску не давал. Много работал. Приболел — пошел дальше. Все простуды переносил на ногах. На больничную койку молодого человека в январе прошлого года уложило желудочное кровотечение. Диму тогда спасли. Но он долго еще чувствовал себя неважно. Не мог встать с постели. Казалось, что может быть хуже. Но во время одного из обходов доктор дал понять: худшее впереди. Показатель работы почек превышал норму в шесть раз. В конце четвертой недели обследования Дмитрию сообщили: у него осталось 20 процентов почек. Их разрушал гломерулонефрит. 

— Мне сказали, что причину заболевания никто не знает. Я разволновался: как же дальше?

А дальше мне объяснили: или пожизненный диализ, или донорская почка. Перевели в Пинск, откуда я родом. Начал читать, как можно оттянуть диализ. Обратился к народной медицине. Но к концу мая состояние сильно ухудшилось. Поднималось давление. Приезжала «скорая» за «скорой». Надо было что-то делать. Поехали в РНПЦ трансплантации органов и тканей. По анализам мамина почка подошла. Постоянно были мысли о том, чтобы все прошло хорошо. Почка – это жертва тебе, и ты переживаешь не только за себя, а за всех, за всю ситуацию. Мама больше поддерживала. Лечь под скальпель, отдать почку, чтобы дать мне избежать диализа, – это бесценно.

— Если бы не знала, что мне удалили почку, не поняла бы самостоятельно. Слабость иногда бывает, но от этого или нет — кто знает. Сразу после операции взяла отпуск. А так – работаю, как работала. Меня вообще выписали через пару дней, — говорит Ирина.

— Не все сразу пошло гладко, — Дима дает понять, что «второе рождение» далось ему непросто — отлежал на койке после операции он еще три недели. — Пришлось уехать из Минска. Мне еще нет тридцати. Теперь работа у меня связана с компьютером. Стал острее чувствовать вкусы и запахи. Больше понимаю маму, но не связываю это именно с операцией. Скорее, с тем, что взрослею. Беда нас объединила. И мама мне очень помогла. 

До луны и обратно

«Слово «трупное» как-то мне сразу не легло даже на слух»: молодая мама рассказала о том, как решилась на пересадку

Мой маленький собеседник Арсений Чигилейчик рассказывает, как недавно отдыхал в выходные с родителями в столичном парке Горького. Мама и папа часто устраивают для сына маленькие праздники, чтобы мальчик рос с ощущением торжества в душе. А еще мама Аня приучает ребенка к традициям. Они вместе пекут куличи, украшают вербные веточки, ходят в церковь. Арсений с радостью носит крестик: «Боженька меня охраняет». 

Анна: «Арсюша с радостью дарит подарки, переживает, чтобы папа поужинал после работы, любит книги, как мама».

У Ани не было радостной выписки из роддома. Состояние новорожденного Арсения ухудшалось. Только спустя полгода наблюдения за ребенком ему поставили диагноз: отсутствие желчевыводящих путей. У мальчика развивался цирроз печени. Врачи предложили выбрать: трупное донорство или родственное.

— Слово «трупное» как-то мне сразу не легло даже на слух. Когда ребенок начинает на тебя осознанно смотреть, идет привязанность. Когда столько всего прожито вместе за полгода, — Аня говорит сквозь слезы. — Ты понимаешь, что это действительно твое родное. И вот как можно свое удобство, свое качество жизни поставить выше, чем более удачный шанс для ребенка, который ты сам можешь дать? Я знала, что если подойду по медицинским параметрам, то донором буду именно я.

Арсения забрали в одну операционную, Анну — в другую:

— За свои 25 лет я никогда ничего не ломала, никогда с больницей связана не была. Но у меня была цель, и я туда шла. В пустое огромное холодное помещение операционной. Все в белой плитке. Горит яркий свет. Мне вводят спинальный катетер, и становится страшно. Давят слезы. Я боялась одного: не увидеть Арсюшу живым.

К обеду следующего дня Аня с поддержкой медсестры проведала сына:

— Он был никакой. Отсутствующий взгляд, зонд стоял. Меня выписали быстро. У Арсения состояние было сразу стабильное, а потом случилось еще две операции по поводу осложнений. Такое бывает при пересадках. Потом постепенно пошел на поправку. 14 января мы выписались, а 16-го ему исполнился годик. Он был абсолютно другой — светлый, розовенький, улыбался, будто только что родился. Ему сейчас пять лет, а мне все кажется, что только четыре. Ведь первого года у нас как будто и не было, мы его прожили в катетерах.

— Почему, мама, ты плачешь? — Арсений наблюдает за Аней с качелей, и у мальчика в этот момент не по-детски серьезный взгляд. — Моя мама хорошая, дала мне свой кусочек, и я здоровенький, — делится со мной Арсений и целует Аню в живот. – Мамочка, я тебя люблю сильно-сильно, как до луны и обратно.

Приблизительно такой путь они прошли вместе к здоровью.

 

Источник: https://www.sb.by/articles/v-dar-ot-menya-k-tebe.html